— Ей не поможет никто, это совершенно исключено. Она волшебница. Как у большинства магичек, у нее атрофированные, совершенно непроизводительные гонады, и это необратимо. У нее никогда не будет ребенка.

— Не все чародейки в этом смысле ущербны. Я кое–что знаю об этом. Ты — тоже.

— Верно. — Нэннеке прищурилась. — Знаю.

— Не может быть правилом то, из чего есть исключения. И, пожалуйста, не надо говорить, что, мол, исключения подтверждают правила. Лучше расскажи об исключениях из таковых.

— Об исключениях, — холодно ответила богослужительница, — можно сказать только одно: они есть. Ничего больше. А Йеннифэр… Ну что ж, к сожалению, она в число исключений не входит. Во всяком случае, в том роде дефектности, о котором мы говорим. Потому что во всем остальном трудно найти исключение большее, нежели она.

— Чародеям, — Геральт не обиделся ни на холод, ни на намеки, — удавалось воскрешать мертвых. Мне известны документально подтвержденные случаи. А воскрешать мертвых, сдается, потруднее, чем ликвидировать атрофию желез или органов.

— Скверно тебе сдается. Я не знаю ни одного задокументированного удачного случая лечения атрофии либо регенерации желез внутренней секреции. Геральт, хватит, наша беседа начинает походить на консилиум. Ты в этом не разбираешься, а я разбираюсь. И если говорю, что Йеннифэр заплатила за приобретение определенных способностей утратой других, значит, так оно и есть.

— Если это настолько очевидно, то не понимаю, почему она все пытается…

— Ты вообще страшно мало понимаешь, — прервала жрица. — Страшно мало. Перестань беспокоиться о недугах Йеннифэр, подумай о своих. Твой организм тоже подвергли необратимым изменениям. Тебя удивляет она, а что скажешь о себе самом? Ведь тебе должно быть ясно, что ты никогда не будешь человеком, а меж тем ты только то и делаешь, что пытаешься быть им. И совершаешь человеческие ошибки. Ошибки, которые ведьмак совершать не должен.

Геральт прислонился к стене грота, отер пот со лба.

— Не отвечаешь, — заметила Нэннеке, улыбнувшись. — Неудивительно. Трудно спорить с гласом рассудка. Ты болен, Геральт. Ты неполноценен. Плохо реагируешь на эликсиры. У тебя ускоренный пульс, замедленная аккомодация глаз, запаздывающие реакции. У тебя не получаются самые простые Знаки. И ты намерен выйти на большак? Тебе надо лечиться. Необходима терапия. Но прежде — транс.

— Так вот зачем ты прислала ко мне Иолю? Ради терапии? Для облегчения транса?

— Глуп ты, как я погляжу!

— Не настолько.

Нэннеке отвернулась, засунула руку между мясистыми побегами незнакомых ведьмаку вьющихся растений.

— Ну ладно. Да, я прислала ее к тебе. Ради терапии, как ты изволил выразиться. И скажу тебе, это получилось. Утром ты реагировал гораздо лучше. Был спокойнее. Кроме того, Иоля тоже нуждается в терапии. Не злись.

— Я не злюсь ни на… терапию, ни на Иолю.

— А на глас рассудка, который слышишь?

Геральт не ответил.

— Транс необходим, — повторила Нэннеке, окидывая взглядом свой пещерный сад. — Иоля готова. Она установила с тобой физический и психический контакт. Если хочешь уехать, мы сделаем это сегодня ночью.

— Не хочу. Пойми, Нэннеке, в трансе Иоля может начать вещать. Пророчествовать, читать будущее.

— Именно это и имеется в виду.

— Вот–вот. А я не хочу знать будущего. Как я стану после этого делать то, что делаю? Впрочем, я знаю его и без того.

— Ты уверен?

Он промолчал.

— Ну хорошо, — вздохнула богослужительница. — Пошли. Да, Геральт, не хочется быть бестактной, но скажи мне… Скажи, как вы познакомились? Ты и Йеннифэр? Как это началось?

Ведьмак улыбнулся.

— Началось с того, что нам с Лютиком нечего было есть, и мы решили наловить рыбы.

— Надо понимать, вместо рыбы ты поймал Йеннифэр?

— Не совсем так. Я расскажу, как было. Но, если не возражаешь, после ужина — я немного проголодался.

— Тогда пошли. Я взяла все, что требовалось.

Ведьмак направился к выходу, еще раз повел глазами по пещерной теплице.

— Нэннеке?

— А?

— Половина того, что здесь растет, не встречается нигде в мире. Я не ошибаюсь?

— Не ошибаешься. Больше половины.

— В чем причина?

— Если я скажу, что причиной тому милость богини Мелитэле, тебе, вероятно, этого будет недостаточно?

— Скорее всего, да.

— Так я и думала. — Нэннеке улыбнулась. — Видишь ли, Геральт, наше яркое солнце все еще светит. Но уже не так, как раньше. Хочешь, почитай книжки. А ежели не хочешь тратить на это времени, то, может, тебя удовлетворит, если я скажу, что хрусталь, из которого сделаны окна в кровле, действует как фильтр. Он отсеивает убийственные лучи, которых в солнечном свете все больше. Поэтому здесь живут растения, которых в естественных условиях нигде в мире не встретить.

— Понял, — кивнул ведьмак. — А мы, Нэннеке? Как с нами? Ведь и на нас светит то же солнце. Не следует ли и нам попрятаться под такие стекла?

— В принципе следует, — вздохнула жрица. — Но…

— Что «но»?

— Но уже поздно.

Последнее желание

Сом выставил усастую голову, сильно рванул, забился, взбурлил воду, сверкнул белым брюхом.

— Осторожнее, Лютик! — крикнул ведьмак, упираясь каблуками в мокрый песок. — Держи, черт…

— Держу… — прокряхтел поэт. — Мать моя, ну чудовище! Не рыба — левиафан! Жратвы будет, боги!

— Трави, трави, а то бечева порвется!

Сом прильнул ко дну, рывком кинулся вниз по течению, в сторону излучины. Бечева зазвенела, перчатки Лютика и Геральта задымились.

— Тяни, Геральт, тяни! Не отпускай, запутается в корнях!

— Бечева лопнет!

— Не лопнет! Тащи!

Они напряглись, потянули. Бечева со свистом рассекала воду, вибрировала, разбрасывала капли, блестевшие, словно ртуть, в лучах восходящего солнца. Сом вдруг вынырнул, закружил под самой поверхностью воды, напряжение бечевы ослабло. Они принялись быстро выбирать слабину.

— Завялим, — засопел Лютик. — Отвезем в деревню и велим завялить. А головизна пойдет на уху!

— Осторожнее!

Чувствуя под брюхом мелководье, сом вывалился из воды до половины двухсаженного тела, дернул головой, хлестнул плоским хвостом, резко ринулся в глубину. Перчатки снова задымили.

— Тяни! Тяни! На берег его, рыбью душу!!!

— Бечева трещит! Трави, Лютик!

— Выдержит! Не боись! А из головы… уху сварим…

Снова подтянутый ближе к берегу сом взвертелся и принялся яростно рвать бечеву, словно давая понять, что так легко не даст засунуть себя в горшок. Брызги взвились на сажень вверх.

— Шкуру продадим… — Лютик, упираясь и покраснев от натуги, тянул бечеву обеими руками. — А усы… Из усов сделаем…

Никто никогда не узнает, что собирался поэт сделать из сомовьих усов. Бечевка с треском лопнула, и рыбаки, потеряв равновесие, повалились на мокрый песок.

— А, чтоб тебя! — рявкнул Лютик так, что эхо пошло по камышам. — Сколько жратвы пропало! Чтоб ты сдох, рыбий хвост!

— Говорил я, — Геральт отряхнул брюки, — говорил, не тяни силой! Испортачил ты все, друг мой Лютик. Рыбак из тебя, как из козьей задницы труба.

— Неправда, — обиделся трубадур. — То, что это чудовище вообще заглотало наживку, моя заслуга.

— Интересно. Ты и пальцем не пошевелил, чтобы помочь закинуть крюк. Бренькал на лютне и драл глотку на всю округу, ничего больше.

— Ошибаешься, — ухмыльнулся Лютик. — Когда ты уснул, я снял с крючка живца и нацепил дохлую ворону, которую нашел в кустах. Хотел утром посмотреть на тебя, когда ты эту ворону вытянешь. А сом купился на ворону. На твоего живца хрен бы что клюнуло.

— Клюнуло–клюнуло. — Ведьмак сплюнул в воду и принялся наматывать бечеву на деревянную крестовину. — А порвалось, потому что ты тянул по–дурному. Чем болтать, сверни лучше остальные лесы. Солнце взошло, пора в дорогу. Я пошел собираться.

— Геральт!

— Что?

— На второй лесе тоже что–то есть… Нет, тьфу ты, просто что–то зацепилось. Ты смотри, держит словно камень, не справиться! Ну… пошло. Ха, ха, глянь! Не иначе барка времен короля Дезмода! А большая, едри ее… Глянь, Геральт!