И прекрасная.

Она резко наклонилась, взглянула ему в глаза. Он почувствовал аромат сирени и крыжовника.

— Молчишь? Так вот чего ты желаешь, ведьмак! Вот каково твое самое потаенное желание! Ты не знаешь или не можешь решиться? Поищи в себе, поищи глубоко и тщательно, ибо, клянусь Силой, другой возможности тебе не представится!

А он вдруг обрел истину. Он знал. Знал, кем она была когда–то. О чем помнила, о чем не могла забыть, с чем жила. Кем была в действительности, прежде чем стала волшебницей.

Потому что на него смотрели холодные, пронизывающие, злые и мудрые глаза горбуньи.

Он ужаснулся. Нет, не от осознания правды. Он ужаснулся оттого, что она читает его мысли, знает, что он угадал. И никогда ему этого не простит. Он приглушил в себе эту мысль, убил ее, выкинул из памяти, навсегда, без следа, чувствуя при этом огромное облегчение. Чувствуя, что…

Потолок лопнул. Джинн, опутанный сетью уже угасающих лучей, повалился прямо на них, рыча, и в рычании этом было торжество и жажда убийства. Йеннифэр кинулась ему навстречу, из ее рук вырвался свет. Очень слабый свет.

Джинн разинул пасть и протянул к ней лапы. А ведьмак вдруг понял, чего хочет.

И выговорил желание.

Дом взорвался, кирпичи, балки и доски взлетели вверх в туче дыма и искр. Из пыли выплыл джинн, огромный, как овин. Рыча и заливаясь торжествующим хохотом, гений Воздуха — д’йини, уже не связанный никакими обязательствами и ничьей волей, проделал над городом три круга, сорвал шпиль с башни ратуши, взмыл в небо и улетел, пропал, исчез.

— Убежал! Убежал! — воскликнул богослужитель Крепп. — Ведьмак добился своего! Гений улетел! Больше он никому не угрожает!

— Ах, — произнес Эррдиль с искренним восхищением. — Какие красочные развалины!

— Черт! Черт! — крикнул Лютик, скорчившись за стеной. — Развалился весь дом! Выжить не мог никто! Это говорю вам я, Лютик!

— Ведьмак Геральт из Ривии пожертвовал собой ради спасения города, — торжественно проговорил ипат Невилл. — Мы не забудем его, мы почтим его. Мы подумаем о памятнике…

Лютик стряхнул с рукава кусок заляпанного глиной тростникового мата, отряхнул курточку от хлопьев смоченной дождем штукатурки, взглянул на ипата и несколькими тщательно подобранными словами высказал свое мнение о жертве, почестях, памяти и всех памятниках мира.

Геральт осмотрелся. Из дыры в потолке медленно капала вода. Кругом валялся хлам и кучи деревяшек. По странной случайности то место, где лежали они, было совершенно чистым. На них не упала ни одна доска, ни один кирпич. Все было так, словно их охранял невидимый щит.

Йеннифэр, слегка покрасневшая, опустилась рядом, уперев руки в колени.

— Ведьмак, — кашлянула она. — Ты жив?

— Жив. — Геральт отер пыль с лица, свистнул.

Йеннифэр медленным движением коснулась его запястья, нежно провела пальцами по ладони.

— Я тебя обожгла…

— Мелочь. Несколько пузырей…

— Прости. Знаешь, джинн убрался. Окончательно и бесповоротно.

— Ты жалеешь?

— Не очень.

— Ну и хорошо. Помоги мне встать, пожалуйста.

— Погоди, — прошептала она. — А твое желание… Я слышала, чего ты пожелал. Я одурела, просто одурела. Всего я могла ожидать, только… Что тебя заставило так поступить, Геральт? Почему… Почему я?

— Не знаешь?

Она наклонилась, он почувствовал на лице прикосновение ее волос, пахнущих сиренью и крыжовником, и вдруг понял, что никогда не забудет этого аромата, этого мягкого прикосновения, понял, что никогда уже не сможет сравнить их с другими запахами и другими прикосновениями. Йеннифэр поцеловала его, и он понял, что никогда не пожелает других губ, кроме этих мягких, влажных и сладких от помады. Он вдруг понял, что с этой минуты для него будет существовать только она, ее шея, ее руки и грудки, высвободившиеся из–под черного платья, ее нежная, прохладная кожа, не сравнимая ни с одной из тех, которых он касался. Он видел совсем рядом ее фиалковые глаза, прекраснейшие глаза в мире, глаза, которые, он так этого боялся, станут для него…

…всем. Он знал это.

— Твое желание, — шепнула она, приложив губы к самому его уху. — Не знаю, может ли вообще исполниться твое желание. Не знаю, существует ли в Природе Сила, способная исполнить такое желание. Но если может, то ты приговорил себя. Приговорил себя… ко мне.

Он прервал ее поцелуем, объятием, прикосновением, лаской, ласками, а потом уже всем, всем собою, каждою своей мыслью, единственной мыслью, всем, всем, всем. Они прервали тишину вздохами и шелестом раскидываемой по полу одежды, прервали тишину очень мягко и неторопливо, обстоятельно, заботливо и нежно, и хотя оба не очень–то знали, что такое заботливость и нежность, это свершилось, ибо они очень того хотели. И вообще, они не спешили — и весь мир вокруг перестал существовать, перестал существовать на краткий, совсем краткий миг, а им казалось, что это была целая вечность, потому что это действительно была целая вечность.

А потом мир снова возник, но теперь он существовал уже совершенно по–другому.

— Геральт?

— Ммм…

— И что теперь?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю. Потому что, понимаешь, я… Я не уверена, стоило ли тебе обрекать себя на меня. Я не умею… Подожди, что ты делаешь… Я хотела тебе сказать…

— Йеннифэр… Йен…

— Йен, — повторила она, полностью подчиняясь ему. — Никто никогда меня так не называл. Скажи еще раз, пожалуйста, ну скажи.

— Йен…

— Геральт…

Дождь прекратился. Над Риндой загорелась радуга, она пересекла небо оборванной многоцветной дугой. Казалось, она вырастает прямо из разрушенной крыши корчмы.

— О боги, — буркнул Лютик. — Какая тишина… Они мертвы, говорю вам. Или поубивали друг друга, или мой джинн их прикончил.

— Надо бы взглянуть, — сказал Вратимир, вытирая лоб помятой шапкой. — Они могут быть ранены. Может, вызвать медика?

— Уж скорее могильщика, — сказал Крепп. — Знаю я этих колдуний, да и у ведьмака в глазах тоже чертики бегали. Что поделаешь, надо копать на жальнике две могилы. Правда, эту Йеннифэр я посоветовал бы перед захоронением проткнуть осиновым колом.

— Какая тишина, — повторил Лютик. — Только что доски летали, а теперь мертвая тишина, слышно, как муха пролетит.

Они подошли к развалинам будущей корчмы. Осторожно и медленно.

— Пусть столяр готовит гробы, — сказал Крепп. — Скажите столяру.

— Тише, — прервал Эррдиль. — Я что–то слышал. Что это было, Хиреадан?

Эльф откинул волосы с остроконечного уха, наклонил голову.

— Не уверен… Подойдем поближе.

— Йеннифэр жива, — вдруг сказал Лютик, напрягая свой музыкальный слух. — Я слышал, как она застонала. О, снова!

— Верно, — подтвердил Эррдиль. — Я тоже слышал. Застонала. Вероятно, ужасно страдает. Хиреадан, куда ты! Поберегись!

Эльф осторожно заглянул в разбитое окно и тут же отпрянул.

— Пошли отсюда, — сказал он кратко. — Не будем им мешать.

— Так они оба живы? Хиреадан? Что они там делают?

— Пошли отсюда, — повторил эльф. — Оставим их ненадолго вдвоем. Пусть останутся, она, он и его последнее желание. Переждем в какой–нибудь корчме, пройдет немного времени, и они к нам присоединятся. Оба.

— Нет, что они там делают? — заинтересовался Лютик. — Скажи же, черт побери!

Эльф улыбнулся. Очень, очень грустно.

— Не люблю громких слов, — сказал он. — Но другими словами этого не передать.

Глас рассудка VII

На поляне в полном вооружении, без шлема, в откинутом на плечо карминовом плаще ордена стоял Фальвик. Рядом, скрестив руки на груди, — плотный бородатый краснолюд в лисьей шубе, кольчуге и шлеме с бармицей из железных колец.

Тайлес, без доспехов, в коротком стеганом камзоле, медленно прохаживался, время от времени помахивая обнаженным мечом.

Ведьмак осмотрелся, остановил коня. Кругом посверкивали полулаты и плоские каски окружавших поляну вооруженных пиками солдат.