— Видишь ли, изумительная моя, — начал он, подходя к Цири, — ты для меня ключ к могуществу и власти. Власти не только над здешним миром, представляющим собой мерзопакостную мерзость, обреченную, кстати сказать, на скорую гибель, но и над всеми мирами. Над полной гаммой мест и времен, возникших после Конъюнкции. Ты наверняка понимаешь меня. Некоторые из этих мест и времен ты уже посетила.

— Меня, — продолжил он через минуту, подворачивая рукава, — стыдно признаться, страшно привлекает власть. Это тривиально, знаю, но я хочу быть властелином. Владыкой, которому будут бить поклоны, которого люди станут боготворить и благословлять только за то, что он, то есть я, существует, и воздавать ему, то есть мне, божественные почести, если, скажем, я пожелаю избавить мир от катаклизма. Даже если я сделаю это только ради собственного каприза. Ох, Цири, сердце мое ликует, когда я думаю, сколь щедро я стану награждать верных и как жестоко карать непослушных и непокорных. Медом, сладкой патокой для моей души будут возносимые целыми поколениями молитвы ко мне и за меня, за мою милость и мою ласку. Целые поколения, Цири, целые миры. Послушай как следует! Слышишь? Они будут молиться за то, что Всевышний, то есть я, дал им воздух, избавил от голода, огня, войны и гнева Вильгефорца, то есть меня же!

Вильгефорц пошевелил пальцами у нее перед лицом — и резко схватил за щеки. Цири вскрикнула, рванулась, но ее держали крепко. У нее задрожали губы.

Вильгефорц нервно захохотал, в уголках рта забелели пятнышки пены.

— Дитя Предназначения, — не мог остановиться он, — священная эльфья Старшая Кровь… Aen Hen Ichaer… Теперь уже только моя, принадлежащая только мне…

Он резко выпрямился, отер губы.

— Всяческие глупцы и мистики, — проговорил уже своим обычным холодным тоном, — пытались подогнать, как–то приспособить тебя к небылицам, легендам и предсказаниям, выискивали ген, который ты носишь, наследие предков. Путая небо со звездами, отраженными в поверхности пруда, мистически положили, что ген, от которого зависит осуществление великих возможностей, будет эволюционировать дальше и полной мощи достигнет в твоем ребенке либо в ребенке твоего ребенка. Так и ширилась окружающая тебя магическая аура, извивался дымок кадил. А истина столь же банальна, сколь и прозаична. Я бы сказал: органически прозаична. Важна, прелесть моя, твоя кровь. Но в прозаически буквальном, отнюдь не поэтически–возвышенном значении этого слова.

Вильгефорц взял со стола стеклянный шприц по меньшей мере полфута длиной. Шприц оканчивался тонким, слегка изогнутым капилляром. Цири почувствовала, как у нее начинает сохнуть во рту. Чародей осмотрел шприц на свет.

— Через минуту, — заявил он сухо, — тебя разденут и усадят на кресло. Именно то, на которое ты взираешь с таким любопытством. На этом кресле ты проведешь — правда, в неудобном положении, — некоторое время. А вот при помощи этого прибора, который, как я вижу, тебя также весьма заинтересовал, ты будешь оплодотворена. Это вовсе не так уж страшно, почти все время ты будешь пребывать в полуобморочном состоянии от эликсиров, которые я стану вводить тебе в сосуды, чтобы правильнее закрепить плодовое яйцо и исключить внематочную беременность. Тебе нечего бояться, у меня есть опыт, я проделывал это уже сотни раз. Правда, моими подопытными ни разу не были избранницы судьбы и Предназначения, но не думаю, чтобы матка и яичники избранниц кардинально отличались от маток и яичников обычных девочек.

А теперь — самое главное. — Вильгефорц явно наслаждался своими словами. — Это может тебя огорчить, а может — утешить, но знай, что ребенка ты рожать не будешь. Как знать, возможно, это и был бы величайший избранник с невероятными способностями, спаситель мира и властелин народов. Однако гарантировать этого не может никто, а кроме того, я не намерен ждать так долго. Мне необходима кровь. Точнее, кровь плацентная. Как только плацента оформится, я извлеку ее из тебя. Последующие мои планы и намерения, изумительная моя, тебя уже, как ты сама понимаешь, касаться не будут, так что нет смысла информировать тебя о них, это было бы излишней фрустрацией.

Он умолк, сделал эффектную паузу. Губы у нее задрожали — и поделать с собой она уже ничего не могла.

— А теперь, — театрально кивнул Вильгефорц, — приглашаю в кресло, мазель Цирилла.

— Хорошо было бы, — сверкнул зубами из–под седых усов Бонарт, — чтоб на это поглядела сука Йеннифэр. Она того заслужила!

— А и верно. — В уголках улыбающихся губ Вильгефорца снова появился белый шарик пены. — Оплодотворение, как ни говори, дело святое, возвышенное и торжественное, сие есть мистерия, при которой должна присутствовать вся ближайшая родня. А ведь Йеннифэр — ее квазимать, а в примитивных культурах таковые прямо–таки активно участвуют в проводах дочерей к брачному ложу. А ну! Приведите–ка ее сюда!

— Что же до оплодотворения, — Бонарт наклонился над Цири, которую выбритые до блеска аколиты чародея уже начали раздевать, — то нельзя ль, господин Вильгефорц, сделать это более привычно? Традиционно? По–божьему?

Скеллен фыркнул, покачал головой. Вильгефорц слегка насупился, потом холодно возразил:

— Нет, господин Бонарт. Нельзя ль.

Цири, словно только теперь уразумев серьезность ситуации, пронзительно закричала. Раз, потом второй.

— Но, но, — поморщился чародей. — Храбро, с гордо поднятой головой и мечом вошли мы в логово эльфа, а теперь испугались маленькой стеклянной трубочки? Стыд, моя девочка. Стыд и позор.

Цири, наплевав на стыд и позор, заорала в третий раз, да так, что зазвенела лабораторная посуда.

А замок Стигга неожиданно ответил криком и воплями ужаса.

— Будет беда, сынки, — повторил Клочень, выковыривая окованным концом рунки засохший навоз из щелей между камнями двора. — Ох, увидите, беда нам будет, горемыкам.

Он посмотрел на дружков, но ни один из стражников ничего не ответил. Смолчал и Бореас Мун, оставшийся со стражниками у ворот. По собственной воле, не по приказу. Он мог, как Силифант, пойти за Филином, мог собственными глазами поглядеть, что станется с Владычицей Озера, какая судьба постигнет ее. Но Бореас не хотел на это смотреть. Предпочитал остаться здесь, во дворе, под голым небом, подальше от комнат и залов верхнего этажа, куда забрали девушку. Он был уверен, что сюда до него не долетит даже ее крик.

— Дурной это знак, птицы эти черные. — Клочень движением головы указал на воронов, все еще сидящих на стенах и карнизах. — Скверный энто знак, та молодица, что на вороной кобыле прискакала. В скверном, говорю я вам, мы тута деле Филину служим. Балакают, мол, сам Филин уже не коронер вовсе и никакой не важный господин, а в розыске пребывает, како и мы. Что инператор на него зол, аж жуть. Как нас, сынки, инперские разом прихватят, будет нам беда, горемыкам.

— Да уж! — добавил второй стражник, усач в колпаке, украшенном перьями черного аиста. — Да уж! Скверно, ежели инператор злой.

— А, хрен с имя, — вставил третий, прибывший в замок совсем недавно с последней завербованной Скелленом партией наемников. — Инператору могет до нас времени недостать. У его теперича навроде бы другие неразберихи–то. Побил нордлинг инператора–то наголову.

— Стал–быть, — сказал четвертый, — могет быть, и не так уж паршиво, что мы тута с Филином–та? Завсегда лучше при том, который наверху.

— Оно и верно, — проговорил новичок, — что лучшее. Филин, мнится мне, в гору пойдет. А при нем и мы выплывем.

— Ох, сынки, — оперся о рунку Клочень, — глупы ж вы, яко хвосты конские…

Черные птицы взвились с оглушительным шумом и карканьем, перекрыли небо, тучей окружили башню.

— Какого черта? — ахнул один из стражников.

— Отворите ворота!

Бореас Мун неожиданно почувствовал пронзительный запах трав, шалфея, мяты и тмина. Он сглотнул, тряхнул головой, закрыл и открыл глаза. Не помогло. Худощавый, седовласый, похожий на сборщика податей тип, возникший вдруг рядом с ним, и не думал исчезать. Он стоял и улыбался, не разжимая губ. Волосы Бореаса чуть не подняли шапку.